КОЛОЗАРИДИ П.:

– Всем добрый вечер. Меня зовут Полина. Я рада вас приветствовать в Клубе «Экономика заслуг». Мы здесь собираемся каждый четверг и обсуждаем, как устроить наше будущее, чтобы все в нем было по справедливости, а это предполагает, что каждый будет получать по заслугам. Чтобы эта фраза обрастала плотью теорий и практик, мы приглашаем каждый четверг сюда экспертов и пытаемся вместе с ними понять, что такое заслуги, как они реализуются на практике. В общем, обсуждаем как в разных обществах, в разное время и в разных местах существует экономика заслуг, если она существует, в чем мы, конечно, сомневаемся. В рамках нашего научного сомнения наш сегодняшний гость. К нам согласился прийти Василий Жарков. В нашем сегодняшнем диалоге Василий, в первую очередь, историк, который кроме истории немало говорит именно и о политическом, то есть историк политической теории тоже, а также заведующий кафедрой политологии в Московской высшей школе социальных и экономических наук. Василий будет рассказывать нам о том, что представляло собой общество крестьян и общество тех, кто их изучал, как они по-разному представляли собой заслуги в XIX веке. Я думаю, что мы будем проводить параллели с днем сегодняшним, без этого нам точно не обойтись, но не буду опережать события. Василий, прошу вас.

ЖАРКОВ В.П.:

– Спасибо, Полина. Я хочу сказать, что рискую, как минимум, два раза, взявшись за это выступление. Первый риск связан с тем, что материала достаточно много, а у меня всего 30 минут. Второй риск связан с тем обстоятельством, что мне придется затронуть некоторые вопросы, которые в известной степени табуированы, по крайней мере, среди российской части авторов, занимающихся осмыслением таких понятий как «русская крестьянская община», «особый путь России», что такое вообще крестьянская Россия, и так далее, и тому подобное. Когда я на материале XVII века впервые к этой теме подошел (к теме этики и быта русского крестьянства), мой тогдашний научный руководитель рекомендовал мне, вообще-то, этой темой не заниматься, потому что можно быть обвиненным во всякого рода дурных вещах. И сегодня я, достигнув, какого-то другого возраста, понимаю, что мне уже не страшно быть обвиненным во всякого рода дурных вещах, поэтому поделюсь с вами своими наблюдениями, в первую очередь, за тем историческим материалом, который я хочу вам представить.

Лекция будет состоять из трех основных частей. В первой части, отталкиваясь от того повода, который предоставил мне предыдущий лектор Александр Владленович Шубин, немножко затронувший тему хождения в народ, и я тоже немножечко хотел бы именно на этом остановиться. На том, что это было такое и почему оно произошло, чем закончилось, и какие последствия имело для политической жизни страны. Тем более что это действительно довольно интересно, поучительно и актуально для нас сегодня. Второе – что такое мировоззрение народничества, которое в первую очередь стимулировало хождение в народ. Третья часть, на мой взгляд, наиболее интересная, постараюсь уделить ей больше всего времени, это деконструкция народнического мифа на основании той незначительной части исследований и наблюдений, которые лишены народнической оптики во взгляде на крестьянский вопрос в России.

Итак, все по порядку. В 1874 году в России произошло событие, которое мы все прекрасно знаем со школьных лет, и которое лично у меня и моих друзей, когда 20 с лишним лет назад мы учились в школе, вызывало некоторые смешки и выглядело как нечто комедийное. Это – хождение в народ. Даже в самом названии изначально заложено что-то комическое, потому что «хождение» в русской литературной традиции, с одной стороны, это паломничество в святую землю, а с другой стороны, путешествие в какие-то неведомые страны. В любом случае, это либо соприкосновение с какой-то святыней, либо узнавание чего-то очень экзотического и неведомого. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина или хождение какого-нибудь игумена в Иерусалим. И тут вдруг хождение в народ. Народ находится не в неведомых странах, он находится в соседних деревнях. Более того, если присмотреться к нему повнимательнее, то, в общем, ничего особенно святого там найти невозможно. Тем не менее, это в какой-то степени пытались сделать те люди, которые туда шли.

С другой стороны, эта акция была воспринята как акция протеста, предпринятая оппозиционной настроенной образованной молодежи Петербурга и других крупных городов Российской империи, которая вызвала бурную негативную реакцию властей. Да, это было организованное мероприятие, но организованное довольно специфически. Центральной, единственной организации, которая бы проводила хождение в народ и руководила им от начала до конца, не существовало. Как пишет историк Николай Троицкий, народническое оппозиционное движение в это время переживает некоторый шок после нечаевщины, и скорее в оппозиционном лагере в это время наблюдается тенденция к децентрализации, к отказу от каких-то формальных рамок, вплоть до того, что в большинстве кружков нет даже устава. Единственная более-менее организованная и самая крупная структура – это «Большое общество пропаганды» в Петербурге, чайковцы, программу которым пытается писать Петр Кропоткин. Эта организация насчитывает примерно 100 человек, но наряду с ней действует еще около двухсот кружков в разных городах европейской части Российской империи, включая территорию современной Российской Федерации, Украины, Белоруссии, Прибалтики и Царства Польского. И вот все эти люди предпринимают нечто вроде сетевого флэшмоба.

Весной 1874 года, не сговариваясь и не имея тех технических возможностей, которые позволяли бы координировать действия, молодые люди совершают столь крупную акцию в пятидесяти губерниях от Севера до Юга европейской России. Они направляются в деревни, где пытаются вступать в контакт с сельским населением, разговаривают с мужиками, пытаясь объяснить им, как тяжело их положение, и что с этим необходимо что-то делать. В этом участвовало примерно две-три тысячи человек в целом по стране. На 99% молодые люди до 25 лет, студенческая молодежь, а также специфическая часть разночинной интеллигенции середины XIX века. Речь идет о людях, которые не нашли средств на продолжение обучения в университете, но при этом уже получили, как мы сейчас бы сказали, неполное высшее образование, и приобрели некой вкус к интеллигентному образу жизни, и эти люди не находят себе применения в России.

Ценностной основой для них служат публицистические сочинения старшего поколения русских революционеров, находящиеся к этому моменту в эмиграции. Т.е. их духовные лидеры – люди, которые, по большому-то счету, являются уже гражданами мира и пусть не слишком значительными, но все же общественными деятелями Европы, несколько лет, а то и десятилетий проживающие за пределами страны. Но их идеи, так или иначе, попадают в Россию через контрабандные вбросы литературы. Прежде всего, это Александр Иванович Герцен, который к 1874 году уже умер, но за 13 лет до хождения в народ, в 1861 году, он написал статью в «Колоколе». Статья эта была обращена как раз к студенческой и полустуденческой молодежи, которая не находила себя в России, не находила себя на университетской скамье, потому что у разночинцев не было денег платить за образование. Они не могли поступить и на государственную службу, большинство каналов социализации оказалось для них закрытым. Герцен обращается к ним с простым призывом: «Идите в народ!» Проявите себя там как интеллектуалы, поднимите этот народ против государства.

Еще 13 лет проходит в неких дискуссиях, как же все-таки это делать, и здесь подсоединяются еще два эмигранта. Один из них – Михаил Бакунин, тоже профессиональный революционер, эмигрант, человек, который живет в европейском революционном процессе. Не найдя революции в России, он пытается делать революции в Европе. Он участвует в итальянском освободительном движении, пишет какие-то статьи при этом о России. Он эмигрировал из России в 1840 году, с этого момента его в России нет. И вот Михаил Бакунин, тем не менее, воздействуя на эту молодежь, говорит, что народ русский – стихийный анархист, и существуют все условия для того, чтобы он взбунтовался, ибо этот народ очень плохо живет, и нужно лишь призвать его к бунту в разных местах. Как можно больше мест по всей России найти, где совершить этот призыв к бунту, и тогда у государства и полиции не хватит сил, чтобы все эти бунты одновременно подавить, и возникшая тотальная Пугачевщина сбросит имперский режим и совершит долгожданную революцию в России. Это установка, которая владеет бакунистами, весьма влиятельным направлением среди кружков народников.

Второе направление представляет Петр Лавров. Тоже эмигрант, но все-таки только с 1872 года, и поэтому немножко лучше знающий ситуацию в России. Он осторожнее оценивает возможности обращения к народу. Он говорит о том, что необходимо для начала создать какие-то предпосылки. Прежде чем агитировать, необходимо пропагандировать, необходимо разъяснить людям, как им плохо живется, а главное, к чему они должны стремиться. Необходимо разъяснить им какие-то основы социализма. При этом еще важно, перед тем как самим идти просвещать, заняться самообразованием, поэтому лавровская схема состоит из двух этапов: сначала нужно в кружках обеспечить собственное образование, а потом уже из этих кружков идти в народ и пропагандировать, с целью создать предпосылки для революционного движения.

И наконец, третье направление. Оно во многом существует как раз в рамках большого общества пропаганды, среди чайковцев. Его сторонником во многом был Кропоткин, который в своих воспоминаниях говорит о том, что да, эмигранты оказывали на нас большое влияние, но все-таки не решающее, мы пытались каким-то образом действовать и самостоятельно. Здесь трехступенчатый подход: сначала мы занимаемся самообразованием, затем мы идем к рабочим, выходцам из крестьян, которые должны стать трансляторами этих идей в крестьянской массе. И уже только потом отправляемся в народ.

Однако, так или иначе, учитывая децентрализацию, учитывая отсутствие какого-то единого центра выработки и принятия решений, все эти три стратегии реализуются в рамках одного флэшмоба. Тем не менее, все эти люди, конечно же, объединены одной пламенной идеей: как можно быстрее приблизить революцию в России, как можно быстрее покончить с самодержавием и помещичьим землевладением. Эти люди безжалостно спорят между собой, но ради этой одной святой идеи они готовы пойти разными путями к одному и тому же, и броситься с головой в омут хождения в народ. Само хождение в народ вызывает при этом довольно странные реакции. Каковы ожидания самих народников? Бакунисты ждут бунта осенью. Весной 1874 года они отправляются в народ, к осени они ждут бунта. Бакунисты говорят, что революция произойдет, самое позднее, следующей весной. Лавровцы осторожнее – их перспектива два-три года. Они рассчитывают, что за лето всех распропагандируют, еще два-три года на раскачку, а дальше все то же самое – революция, снос имперской настройки при помощи народного восстания. Понятно, что обе оценки неадекватны. Мы с вами не видим революции ни в 1875, ни в 1877 годах. Видим мы только одно: паническую, безумно активную реакцию власти, которая арестовывает восемь тысяч человек. Две-три тысячи человек пошли агитировать, арестовывают восемь тысяч человек. Потом происходит «Процесс 193-х», но давайте оценим ситуацию, уже исходя из нашего опыта XX века. 193 человека в итоге доходит до скамьи подсудимых. В Петербурге в 1877-1878 годах происходит суд: 90 оправдали, 28 отправляются на каторжные работы, остальные подлежат ссылке. Это жестокая, безусловно, по тем понятиям мера, но достаточно гуманная и мягкая на фоне некоторых последующих событий, особенно с учетом 90 оправданных. И тут надо заметить, что есть еще одно важное обстоятельство. Петра Шувалова, ненавистного министра внутренних дел, «Петра IV», этого «инквизитора», как его называли, царь отправляет в отставку со словами «я решил, что вы теперь будете послом в Лондоне». Так говорит он Шувалову однажды утром, и происходит отставка министра внутренних дел. Правда, народники ее не замечают потому, что в этот момент их сажают, готовятся судебные процессы, но мера в целом, на самом деле, довольно интересная: перестановки в правительстве из-за хождения в народ. А где же и что при этом делает сам народ?

Вот как описывает Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский, один из участников хождения в народ, потом известный деятель народнического движения, одну из встреч с крестьянином. «Раз идем мы с товарищем по дороге. Нагоняет нас мужик на дровнях. Я стал толковать ему, что податей платить не следует, что чиновники грабят народ и что по писанию выходит, что надо бунтовать». Видите, какой умный, знает, к чему апеллировать: не к Марксу, а к писанию. «Мужик стегнул коня, но и мы прибавили шагу. Он погнал лошадь трусцой, но и мы побежали вслед, и все время продолжал я ему втолковывать насчет податей и бунта. Наконец мужик пустил коня вскачь, но лошаденка была дрянная, так что мы не отставали от саней и пропагандировали крестьянина, покуда совсем перехватило дыханье». Такая реакция мужика. Он даже в разговор на все эти темы вступать не готов.

Приходит человек, по всему видно – барин. Есть совершенно четко маркированный мужик, а есть барин. Барин разговаривает как барин, одет как барин. Даже если оделся во что-то простонародное, все равно сидит-то на нем это как на барине. Начинает говорить о равенстве. Мужик ему говорит: «Э-э, барин, на руке-то пять пальцев, и все они не равны. Как же ты о равенстве-то толкуешь?» Начинает что-то говорить о царе, о том, что подати платить не надо. Какая на это может быть реакция мужика? Да это просто какой-то сказочник, а может и сумасшедший. Делать ему, главное, нечего. Когда он приходит-то туда? Весной и летом, в страдную пору. Вот вы представьте себе, что такое весна и лето в русской деревне? Это непрерывная работа. И вот во время этой работы вдруг появляются какие-то люди, которые начинают рассуждать о том, что не надо платить податей, и нужно срочно по Писанию, которого мужик, скорее всего, не читал, идти и бунтовать. Что нужно сделать? Это какое-то их барское дело, этот человек из другого мира пришел к нам, вот пусть баре сами с ним и разбираются. Поэтому первым делом надо, конечно, в полицию сообщить. Пусть они его к себе обратно заберут и каким-то образом с ним там сами поговорят обо всех их барских праздных вопросах, нам здесь совершенно не до этого. Поэтому сдача народников полиции очень часто происходит именно с подачи этих самых агитируемых крестьян.

В крайнем случае, это просто какой-то забавный персонаж. Это очень похоже на знаменитый образ у Некрасова:

«Да был тут человек,

Павлуша Веретенников

(Какого роду, звания,

Не знали мужики,

Однако звали "барином".

Горазд он был балясничать,

Носил рубаху красную,

Поддевочку суконную,

Смазные сапоги;

Пел складно песни русские

И слушать их любил.

Его видали многие

На постоялых двориках,

В харчевнях, в кабаках),

Так он Вавилу выручил -

Купил ему ботиночки.

Вавило их схватил

И был таков! – На радости

Спасибо даже барину

Забыл сказать старик,

Зато крестьяне прочие

Так были разутешены,

Так рады, словно каждого

Он одарил рублем!»

Характерно, что часть поэмы «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов дописывает в 1876 году, т.е. вскоре после всей этой комической истории с хождением в народ. Надо бы выяснить, литературоведам наверняка известно, когда точно появился образ Павлуши Веретенникова в некрасовском тексте, но он весьма точно, на мой взгляд, передает то, как симпатизирующие народу интеллигенты воспринимались в крестьянской среде.

Еще одна важная реакция – появление  консервативного народничества, которое активно формируется в это же время, и которое выдвигает обратную идею, что не народ должен учиться у интеллигенции, а наоборот, интеллигенция должна учиться у народа. Народ духовно чище интеллигенции. Народ ближе к нашим святыням и к нашей истинной православной вере, поэтому какие тут могут быть разговоры о том, что мы кого-то учим? Мы должны у этого народа учиться. Первая статья на эту тему, подписанная инициалами П.Ч. (скорее всего это был идеолог консервативного народничества Петр Червинский), появляется в разрешенном властями журнале «Неделя» в 1875 году, и это была обратная реакция, все более поддерживаемая наверху. Оптика народничества была присуща не только оппозиционной части общества, не только этим пламенным революционерам, она была присуща и власти тоже. Власть смотрит на народ примерно из той же барской точки наблюдения, из которой смотрит на нее оппозиционное образованное общество, поэтому разговор между ними на самом деле ведется на одном языке, хотя и с разными идеологическими нюансами.

Реакция внутри оппозиции. Кратко, это довольно известные вещи. Первое: попытка переориентироваться на рабочих. Кстати, первый после хождения в народ «Кружок москвичей» создается уже осенью 1874 года. Рабочих агитировать проще, это уже известно из более ранней практики. Созданная вскоре «Земля и Воля» тоже пытается как-то обратить внимание на рабочих. Второе – это создание более централизованных структур. Мы проиграли, потому что мы пошли неорганизованно, потому что у нас не было лидера, у нас не было программы, и мы все слишком молоды и наивны, поэтому нам нужна организация. Нам нужна сила, нужна структура, нужен состав и нужны связи, поэтому мы создаем на базе «Большого общества пропаганды» общество «Земля и Воля». Марк и Ольга Натансон – супружеская пара, которая создает эту новую организацию на базе разгромленного властями кружка чайковцев.

Возникают трения по поводу: «А что, вообще, делать?» Поскольку есть еще одно направление, которое я не назвал, Ткачев и его сторонники, которые скептически смотрят на пользу от хождения в народ. Наоборот, нужно брать власть самим, валить власть, а потом уже исходить из того, что народ к этому подтянется. Дальше возникает идея, что нельзя терпеть насилие, и совершать насилие менее грешно, чем терпеть практикуемое властями насилие. И революционные народники переходят к тому, что они сами называют «красным террором» или индивидуальным террором, как его потом называли в советской литературе.

Однако еще до террора, вскоре после «первого хождения в народ» предпринимаются попытки оседлой агитации. У Юрия Трифонова хорошо это описано, когда одна из петербургских курсисток говорит, что будет прачкой на деревне, а более сведущие люди смеются про себя: «Как будто кому-то на деревне нужны прачки». Но, тем не менее, через  какое-то время это выливается в движение легального народничества: земские врачи, земские учителя, земские писари и вообще, провинциальная земская интеллигенция, в том числе и исследователи крестьян, они во многом возникают в этой рамке.

Это то, что называется первый блок, и я буду рад ответить на какие-то дальнейшие вопросы. Переходим к тому, а что за этим стоит, что за мировоззрение такое – народничество – откуда оно возникает, и какая у него программа.

Интересна программа второго общества «Земля и Воля», которое создается во второй половине 1870-х годов, она состоит из четырех пунктов: 1) переход всей земли в руки крестьян; 2) полное общинное самоуправление; 3) свобода вероисповедания; 4) самоопределение нации живущих в России, вплоть до отделения. Два последних пункта к крестьянам особого отношения не имеют, они им точно не понятны, только если эти крестьяне не старообрядцы. Старообрядцам они понятны. Народники делают один из выводов, они говорят о том, что нужно обращаться к сектантам и разного рода угнетенным религиозным слоям крестьянской массы (баптисты, старообрядцы, как самая массовая часть), остальным это не принципиально. Это городские требования, они близки самим чайковцам, живущим в Петербурге, и они потом, конечно же, позволят создать охранительский миф, некую более раннюю версию «агентов Госдепа», которая будет окончательно оформлена во времена Александра III. Это миф о так называемом «польско-жидовском заговоре». Ведь в узковатой жандармской логике все ясно: свободы вероисповедания могут хотеть только евреи, а права нации на самоопределение – поляки. То, что вообще-то эти идеи находят все больше сторонников среди образованных людей во всем мире, вне зависимости от их этничности и вероисповедания, в министерстве внутренних дел мало, кому понятно – и тогда, и сейчас. Но все это, конечно, не про крестьян. Крестьян касаются два первых пункта, которые на самом деле и определяют представления народников о будущем общественном устройстве.

Меж тем, еще Герцен формулирует основы народнического мифа об общине как готовой основе для социалистического перехода, минуя капитализм. Давайте попробуем его немножко реконструировать.

Да, между прочим, вы прекрасно знаете, я думаю, особенно те, кто старше, классическое ленинское определение народничества. Три основных черты народничества: это особый путь России, это община, как основа этого особого пути, и это особая роль интеллигенции. На самом деле Ленин достаточно четко вычленил три этих обстоятельства, но он почему-то приписывает это только революционному народничеству, социалистическому и анархическому. На самом деле, народничество – более широкое мировоззрение, которое присуще всему тогдашнему мыслящему российскому обществу. С одной стороны, это действительно социалисты и анархисты, которые либо бросают бомбы, либо пытаются как-то поднимать революцию другим способом. Но это и либеральная часть, земская, которая три этих пункта тоже не отрицает. Это и правительственный консервативный лагерь. Все три основные идеологии, сформировавшиеся в Европе как раз в XIX веке (социализм, либерализм и консерватизм), попав в Россию, приобретают народническую рамку, они все содержат эти три пункта, так или иначе интерпретируемые. На это обращает внимание современный исследователь народничества, Василий Васильевич Зверев. Например, консерваторы негативно относятся к интеллигенции, но они же признают ее особую роль. Либералы признают особую роль интеллигенции и социалисты признают особую роль интеллигенции даже тогда, когда они ее критикуют.

Что касается особого пути России, то здесь сказывается влияние немецкого романтизма, с одной стороны, и гегелевской идеи народного духа – с другой. Национальный дух, по Гегелю, есть проявление духа абсолютного. Историческая нация должна иметь народный, национальный дух. Все особенности того или иного государства есть следствие проявления этого национального духа, а народ есть эмпирическая единица этого национального духа. Когда Герцен описывает общину, он исходит, в основном, из этого. Он говорит, что община – это «главная личность» русской истории, ее главный субъект. В словах Герцена мы можем найти националистическую подоплеку: первый его аргумент связан с этнической, националистической стороной. Он говорит, что это именно русская община, присуща, прежде всего, славянским народам и встречается у народов именно славянских. Немцы при помощи римского права и феодализма эту общину вытравили в Западной Европе. И мы, славяне, противостоя немецкому экспансионизму и пангерманизму, в качестве проявления нашего народного духа мы должны предложить свою общину, которая к тому же готовая социалистическая коммуна. Видите, как замечательно? Мир шел куда-то на протяжении двух тысяч лет, происходило какое-то развитие в области права, собственности, государства и т.п., а в России сохранилась соседская община, которая была когда-то и у немцев, но они ее потеряли. А у нас она есть, целая и невредимая, и поэтому мы уже сейчас придем к социализму, обгоним Европу, не вставая с места. И не затронут нас все эти проблемы, связанные с ужасным ранним европейским капитализмом!

При этом Герцен выделяет ряд совершенно умозрительных черт этой общины. Давайте посмотрим, как он наблюдает общину. Помимо того, что это податная единица и нижнее звено самоуправления, главное ее достоинство, с точки зрения Герцена, это исключение возможности пауперизации и маргинализации, потому что внутри общины каждому ее члену полагается свой надел, каждому находится свое место – и это само по себе замечательно. Второе: он почему-то исходит из того, что каждый член общины имеет право голоса внутри нее. Община избирает старосту, этот староста ей подотчетен, и поэтому здесь есть самоуправление, как считает Герцен. И наконец, третье. Здесь нет конкуренции, потому что у каждого есть своя равная доля, и у каждого есть свое обеспеченное место путем справедливого раздела, поэтому нет никаких социальных проблем. В этом плане мне очень нравятся одни герценовские строки, я даже позволю себе их процитировать, потому что, мне кажется, что в этом самая главная наивность его умозрительного построения, сделанного в эмиграции, в отрыве даже от тех реалий, которые могли бы быть близки горожанам, живущим в России: «Предоставляя человеку его долю земли, она (община) избавляет его от всяких забот». Сравним, трифоновское описание, когда Андрей Желябов возвращается из деревни уставший, опустошенный – три месяца каторжной работы и никакого результата агитации.

Однако в умозрительной барской оптике, действительно, раз уже есть земля, какие еще могут быть заботы? И вот здесь и возникает самая главная, пожалуй, проблема, а именно то, что такое крестьянские заботы, и можем ли мы о них таким образом судить. Народничество много сделало для изучения русского крестьянства. Я перехожу уже к третьей, заключительной части. Боюсь, что у меня уже не так много на неё времени. Вы сообщайте, если я вдруг за него выйду совсем.

В русской традиции есть несколько интересных книг, которые находятся за пределами народнической оптики. И первой из них я бы назвал одну малоизвестную и по-своему уникальную книгу, я даже принес ее сегодня с собой. Автор ее Ольга Петровна Семенова-Тянь-Шанская, этнограф, исследователь, к сожалению, очень мало жившая (в 40 лет она умерла). В 1906 году были собраны ее материалы к докладу о быте крестьян черноземной губернии, где она находится в имении своего отца, и фактически методом этнографического наблюдения, подслушивая бытовые разговоры, ненавязчиво интервьюируя самых разных людей, она ведет свои записки, которые она даже не успела толком обобщить, сделать какие-то выводы вокруг них. Это просто материал, он был написан в 1906 году, только в 1914 году дошли руки, чтобы его опубликовать небольшой брошюркой в Русском географическом обществе, а дальше вы знаете, что произошло. Вплоть до 2010 года на русском языке эта книга не переиздавалась. Тем не менее, она была частично переведена на английский язык, и, скажем, американские русисты эту книгу знают и используют ее в своих исследованиях.

За неимением времени я сейчас опускаю многие вещи, связанные с климатическими особенностями Восточно-европейской равнины, и какие-то другие моменты. Давайте посмотрим, что такое русская деревня и как в ней жить. Что такое хорошо, удачно построить свою жизнь в русской деревне? Вы родились русским крестьянином. Какие предпосылки должны быть для того чтобы вы чувствовали себя успешным, и чтобы вам было там хорошо? Некоторые вводные, с которыми вы сталкиваетесь. Ваша норма прибыли с одного посева сам-2 или сам-3 в течение XVII-XVIII веков. В XIX веке советские историки в среднем выделяют сам-3,5. Американский историк Стивен Хок пытается с этим спорить, он утверждает, что норма прибыли в русской деревне не ниже, чем в Европе, т.е. 1:5 и даже 1:8. Но как раз это у Хока вызывает большие сомнения, потому что сам он при этом пишет о нестабильности урожаев в Восточной Европе в зависимости от капризов природы в тот или иной год. Т.е. все-таки среднем сам-3,5 можно считать нормой крестьянской прибыли в XIX веке, а сам-4 – это уже очень хорошо. Что это значит? Это значит, как минимум, что ваш горизонт планирования на самом деле ограничен одним-двумя посевными сезонами, но и это еще не все. С условием того, что Россия входит в некий уже формирующийся мировой рынок продовольствия, так или иначе, экономические обстоятельства вынуждают вас продавать часть своего хлеба, чтобы что-то купить, чтобы заплатить налоги и подати, которые уже монетизированы, их нужно деньгами заплатить. То есть даже из этих сам-3,5 вы все большую часть должны продавать, и не менее трети урожая при этом нужно оставить на следующий посев, и на что-то после всего этого вы еще должны прожить. Рынок, особенно после реформы, особенно по мере развития капитализма в деревне, будет вытягивать все больше и больше хлеба из крестьянского хозяйства, при этом норма производства не будет расти так же быстро. Значит, за счет чего хлеб будет идти на рынок? Только за счет снижения потребления его крестьянином. Весь XIX век норма душевого потребления хлеба в деревне у нас сокращается. Поэтому изначально вам не повезло, что вы родились в русской деревне. Чем позднее в XIX веке вы родились в русской деревне, тем больше вам не повезло. Но, для начала, чтоб вам так не повезло, вы еще должны элементарно выжить при родах. Из 1000 рожденных только 450 младенцев выживает. Это к вопросу о равенстве и отсутствии конкуренции. На мой взгляд, тот отбор, отсутствию которого так радуется Герцен, в русской деревне происходил на этой биологической стадии: значительная часть просто умирает, больше половины. Александр Николаевич Энгельгардт, известный народник и экономист, исследователь русской деревни, говорит, что смертность детей русского крестьянина выше, чем смертность скота, чем смертность новорожденных телят. Если бы такая же смертность была у новорожденных телят, то крестьянин бы очень волновался. Но это еще не все. Есть такие расчеты, их делает Стивен Хок, правда, применительно к первой половине XIX века, но, думаю, это распространимо и на вторую. Если вы дожили до пяти лет, что не факт, потому что Семенова-Тянь-Шанская, например, фиксирует огромное количество заспанных детей, когда кормящая мать уснула и ребеночка грудью придавила. Или когда старшая сестренка, сама еще, ребенок, не досмотрела, и младенец погиб. А молодая мать сразу после родов, ребенку соску в зубы, чтоб не так сильно кричал, старших присматривать за  ним, а сама в поле. И пока этот ребеночек не доживет до возраста, когда сможет пасти телят, в доме он мало, кому интересен. Дети в крестьянской семье – это хорошо только тогда, когда им уже 16 лет, и они могут работать наравне с родителями. Но кто будет заглядывать так далеко при горизонте планирования в один-два года? Если бы ребенок сразу же рождался 16-летним, для русского крестьянина это было бы совершенно замечательно, а так лет до 10, в детях вообще никакого проку нет.

ИЗ ЗАЛА:

– А каковы были гендерные пропорции между рождавшимися мальчиками и девочками?

ЖАРКОВ В.П.:

– Гендерный паритет, как раз более-менее, нормален. Хотя, если родится девочка – это гораздо хуже, чем мальчик. Молодого отца, у которого родилась девочка, его односельчане имели право побить, потому что в их глазах он оплошал. Девочка точно воспринималась как обуза лет до 16, пока ее нельзя было использовать в полевых работах, чтобы хотя бы несколько лет она поработала в поле, пока не выйдет замуж. И здесь довольно смешная история. Жениться лучше на погодках, даже лучше жениться так, чтобы жена была чуть старше. Часто жене бывает 20 лет, а мужу 18 лет. Объясняю почему. Главная ценность в ситуации, когда вы собираете урожай сам-3,5 или сам-4 в лучшем случае – это физическая сила, которая позволяет вам работать в поле, и все члены семьи должны работать в поле, особенно весной и летом. Это касается женщин, это касается беременных, это касается только что родивших женщин.

Герцен не видит основного субъекта внутри общины. Двор, или дым – это изба, в которой живет несколько малых семей, то есть несколько тягл. Тягло состоит из мужа и жены. С тех пор, как мужчина достиг возраста 18 лет, он должен жениться. Почему? Потому что в семью мужа идет невеста, то есть уже жена, и поэтому прибавляется рабочая сила. На эту новую семью, на это новое тягло перераспределяется общинная земля, и они получают свой надел, который они будут обрабатывать. И дальше это их главная задача перед «большаком», т.е. перед отцом мужа, старшим главой всего двора. Три поколения, мы видим, в этой большой крестьянской семье. Среднее поколение тяглецов, женившихся сыновей, которое работает. Естественно, чем раньше парень женится, тем лучше. В 18 лет можно жениться – женись сразу. Девушку можно продержать до 20 лет: пусть она лучше поработает в семье своих родителей, хоть какой-то прок от нее будет. Новорожденный ребенок сбывается младшим детям, которые должны присматривать. Хорошо иметь много взрослых детей, мальчиков, юношей, которые женятся. На них можно получить дополнительные наделы. Хорошо прожить сначала до пяти лет, потом до двадцати. Если вы дожили до двадцати, то вы, скорее всего, проживете еще примерно 32 года. Это демографическая статистика, составленная Хоком. Ваш возраст будет примерно 52 года, и где-то после 50 лет вы даже сможете не ходить в поле, потому что у вас уже будет достаточно взрослых детей-мужчин, которые работают и вас обеспечивают. И вот оно, полное крестьянское счастье! При этом, может быть, вас даже выберут старостой, потому что старостой обычно выбирают самого сильного и самого богатого.

Тут, с вашего позволения, я бы еще остановился на одном моменте. Вся иерархия внутри крестьянского мира строится еще на одном очень важном обстоятельстве. Кто главнее – определяется тем, кто кого может побить. Глава семьи может побить своих сыновей, может побить свою жену, может побить всех. Его может побить только староста. Старосту может побить урядник. Основная функция урядника в глазах крестьянина: он «смиряет народ». Первым делом что делают, если община не платит податей – сажают старосту в холодную, пока его фактически не выкупят односельчане. Староста получает от урядника, от старосты получают большаки, большаки могут бить своих детей. Все в свою очередь могут бить своих жен и детей. Жены могут бить только детей, чем в первую очередь и занимаются. Уже по мере разложения этой системы, которая начинает коррозировать и постепенно рушиться после отмены крепостного права, становятся известны ужасные случаи, когда пожилой отец, который уже немощен и не может ходить в поле, может быть избит своим сыном. Старик уже не главный, поскольку он уже не рабочая единица, он уже не играет прежней роли безусловного лидера. При том, что в старой системе все было построено на то, чтобы в рамках общины (на это обращает внимание Стивен Хок) удерживать власть «большаков». Для этого, кстати, нужно хорошо контактировать с барином, его приказчиками и полицией.

В 1870-е годы происходит некая незамеченная народниками (точнее, постфактум замеченная) революция, которую можно назвать «революцией раздела», когда среднее поколение в русской деревне начинает отделяться от старшего. Это плохо с точки зрения большего обеднения, потому что маленькое хозяйство, которое теперь уже состоит из мужа, жены и, в лучшем случае, старших детей, которые подросли и еще не женились. Это уже беднее, у них и надел меньше, и рабочих рук меньше. С учетом аграрного перенаселения все это усугубляется. На самом деле патриархальная система в период существования крепостного права это сдерживала, потому что самых буйных или самых бедных отдавали в рекруты или на барский двор, в общем, их как-то удаляли из общины. Если кто-то обеднел и никак не может выкарабкаться, большаки решают так: «Ты обеднел, твой род худой, поэтому твой сын пойдет в армию на 25 лет». Так сливали самых бедных. Все жили не очень богато, но убирали именно самых бедных. А после Великих реформ у нас уже нет рекрутских поборов, этот отвод не работает, есть всеобщая воинская повинность, здесь уже служат совсем по другому принципу, и здесь, конечно, уже нет такого контроля со стороны барина.

Общинная запашка, третья повинность, я бы назвал ее так – это засев части поля на случай неурожая и голода. Это фактически государственная повинность, диктуемая государством задача, которую должна выполнять община под контролем барина. Наши народники видят в этом социалистическое начало, идущее от народа. На самом деле, это государственная политика, разработанная и реализуемая сверху. Поскольку во второй половине XIX века мы встаем на путь развития капитализма в деревне, да еще у нас все земли в центральных губерниях давно распаханы, вот эта доля после отмены крепостного права во многих случаях исчезает вовсе. Как результат, периодический голод в деревне в качестве привычной нормы. Более того, хроническое недоедание, пограничное состояние на уровне голода и сытости – это, к сожалению, то, что фиксируется теми же земскими исследователями в начале XX века в русской деревне.

В заключение я хотел рассказать две притчи, о хлебе и саде. Расскажу одну – о саде. Вторую, может быть, расскажу, если вы зададите вопросы. Был такой барин (как раз Семенова-Тянь-Шанская описывает эту историю), и прижилась у него в доме (а это уже после отмены крепостного права, это уже начало XX века) сиротка, девушка бедная. Она прислуживала по хозяйству, семья барина ей помогала, кормили её, дала образование. Барин был просвещенным человеком, сам работал в поле и в саду, считая, что это нужно и важно. Барышня подросла, вышла замуж тоже за сироту. Но жили они как-то все равно плохо, все время что-то мешало. Барин их жалел, защищал, брал своего нового фактически зятя с собой на работы. И вот однажды, работая с ним в саду, он спрашивает сиротку, что тот такой смурной. И в ответ получает целую тираду о ненависти к богатым, к эксплуататорам, что будь воля этого парня, он бы всех богатых  уничтожил и т.д. Барин ужаснулся, но как-то не придал этому особого значения  – мало ли что дети малые говорят, я думаю, его подспудное восприятие было таково. Но тут по ходу истории неким фоном: три коровы у барина на дворе сдохло, кто-то молотилку попортил, видно, что намеренно. Никто не сознается, никто не выдает. А зимой произошел такой случай. Сгорел амбар у богатого крестьянина в деревне, и поймали этого человека, этого сиротку, этого молодого правдоискателя. И тут же крестьяне сказали, что он на самом деле еще у барина-то коров потравил и молотилку попортил. И Семенова-Тянь-Шанская с ужасом обнаруживает, что крестьяне его выдали только тогда, когда он тронул их собственное имущество, а до этого времени они его покрывали. Мне кажется, что очень скоро после описанных событий в роли этого сиротки в какой-то степени оказывается все русское крестьянство, которое всего десятью годами позднее пойдет на барские усадьбы. И мы знаем, что ни одной уцелевшей барской усадьбы, включая пушкинское Михайловское, не пожалеют – разграбят и сожгут. Здесь я, пожалуй, поставил бы многоточие, потому что очевидно, что мы уже вышли за отведенное время. У меня есть еще некоторое количество материала, но я постараюсь его реализовать уже в рамках дискуссии и вопросов.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Спасибо большое, Василий. Позволю себе первый вопрос о том, на чем вы остановились, а именно на теме того, каким образом крестьянская община (по вашему рассказу получается) – это достаточно ясная и цельная общность? Как она оценивает заслуги друг друга внутри себя? Не столько как там быть успешным, сколько как там быть, чтобы остальные на селе сказали, что это круто.

ЖАРКОВ В.П.:

– Заслуги внутри себя она, как ни странно, оценивает вынужденно. Я бы сказал, что такого понятия как заслуги, конечно, для них не существует. Для них существует понятие силы, для них существует понятие богатства в смысле сытости и достатка, и, конечно же, силен и заслуженно богат тот, кто имеет много наделов земли. У него много тягл, малых семей, включенных в его двор, он имеет много физической силы, чтобы удерживать это все под своей властью, причем в прямом смысле этого слова. На самом деле община здесь не главный субъект. Главный субъект здесь двор. И распределение заслуг, меряние заслугами осуществляется не на уровне общины, оно происходит на уровне крестьянского двора. Ты – женщина. Почему мы берем тебя замуж? Потому что ты можешь хорошо работать. Ты – мужчина. Почему я за тебя выхожу замуж? Ты высокий, крепкий, будешь хорошо пахать. Главный признак мужской красоты – высокий рост. Главный признак женской красоты – здоровая чтобы была. Если ты немножко порченая (плохо работаешь, болеешь, ленивая, или вообще какая-то странная), то изволь, твои родители должны за тебя заплатить. Тут встает вопрос приданого. Вопрос приданого в случае, если невеста здорова, вообще особенно не ставится. Ей дают одежду, прялку, какие-то вещи, которые должны быть с ней неотлучны. Пока нет никаких проблем с тем, что это работоспособная единица, деньги не нужны. Наоборот, существует практика, при которой семья мужа, семья жениха платит за невесту, потому что она покупает рабочую силу, и это в обязательном порядке до самого последнего момента. Семь рублей в 1900-е годы надо заплатить за невесту. Теперь к вопросу о собственности. Вот Стивен Хок и многие другие говорят, что все общее в этом крестьянском дворе. С одной стороны, это так, и понятия собственности нет. Но пользование отдельными предметами обихода и владение ими закреплено фактически за каждым членом семьи, в зависимости от его функции. Муж ведает лошадью, телегой, инвентарем, которым пашут, дом на нем, все его содержание, пашня на нем. Жена здесь вспомогательная единица, потому что не она же будет ходить за плугом. Понятно, здесь его заслуга первична. С тем, что касается домашней утвари, одежды, прядения, приготовлении пищи и всего, что связано с этим, находится под контролем жены. При этом у каждого из них могут быть какие-то свои дополнительные сбережения, находящиеся за рамками выживания. Собственность начинается там, где решена проблема выживания.

Вот здесь я расскажу еще одну притчу, которая поставила Семенову-Тянь-Шанскую в тупик. Она не объясняет, как это произошло и почему, она просто в ужасе констатирует, какие нравы. Ее крестьянка берет муку, предназначенную для кормления поденных рабочих, печет из нее пироги, и эти пироги ест, чтобы просто наесться. Съела эти пироги. Это узнает прислуга, доносит барыне. Барыня придерживается либеральных взглядов, конечно же, поэтому она ни в коем случае её не порет, она делает ей внушение. «Я естественно ограничилась внушением», – пишет Ольга Петровна. А дальше одна из крестьянок, которая тут же находится, после этого скандала говорит ей, что зря она так болезненно среагировала, что де такого произошло, ничего ведь она не украла. Если бы она себе это взяла и где-нибудь схоронила бы, это, да, была бы кража. А она ведь просто съела. Это нормально, когда вы решаете проблему голода. Это не ваше и ничье, вы просто съели. Семенова-Тянь-Шанская пытается объяснить, что этот хлеб, он чужой, вообще-то. Какая разница, съела ты его или положила себе в закрома. К тому же этот хлеб был предназначен другим рабочим. Хотя понятно, что в барских закромах есть еще хлеб, который можно дать рабочим.

Или работа в саду, к вопросу о заслугах. Один крестьянин разбогател (он описывается у Семеновой-Тянь-Шанской), поработав у барина и научившись каким-то агрономическим навыкам. Урожайность у него выше, и он стал богатеть исключительно за счет этого. Она стал пытаться завести сад, как у барина, с плодовыми деревьями. Этот сад ему стали рубить, считали нужным обязательно к нему залезть, потому что это баловство иметь сад, это излишество, это не нужно. Какой сад, какие плодовые деревья? Вот вам к вопросу о заслугах и богатстве. С другой стороны, когда упомянутый мной сирота работал в саду у барина, барин думает: «Я же с ним работаю сам, мы с ним на равных, мы вместе возделываем сад». Какая чудесная масонская символика, все прекрасно. А этот человек про себя: «Вот ведь гад. Мне бы пахать землю, хлеб добывать, а я занимаюсь каким-то садом». Для крестьянина работа в саду – праздное времяпрепровождение, не говоря уж о парках, в которых вообще ничего съедобного не растет. Это просто кощунство с точки зрения крестьянской оптики. Вот, наверное, примерно то, что касается заслуг.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Спасибо. Вот так мы ищем экономику заслуг периодически, в таких формах она обнаруживается. Давайте перейдем к вопросам общей дискуссии. Пожалуйста.

ИЗ ЗАЛА:

– Скажите, пожалуйста, по вашему мнению, что стало причиной аберрации зрения и с одной стороны, и со второй, особенно со стороны образованного населения? Оно же до сих пор так и не пришло к пониманию, что это есть, есть ли оно вообще, зачем оно нужно, и как оно внутри себя живет. Что причина? Вы сказали про ориентацию на эмигрантов. Но те, которые были, они же соприкасались с этим ежедневно, особенно земские.

ЖАРКОВ В.П.:

– Смотрите. Здесь есть несколько вещей. С одной стороны, кстати, есть ответ, который дала русская интеллигенция, начиная со славянофилов. И Бердяев пишет то же самое, что ни одна страна Европы больше не живет в разных столетиях: в XX, в XVII веке другая часть, и так далее. При этом он же говорит о колоссальном расколе, что мужик смотрит на барина, как на чуждую расу. Конечно, отправной точкой здесь всегда принято рассматривать петровские реформы, выделение образованного класса, который сначала полностью совпадает. Вот смотрите, как это происходит, если мы нехитрую схему попробуем нарисовать. Вот у нас традиционная пирамидальная система феодального общества. Где-то здесь наверху у нас есть привилегированное служилое сословие во главе с монархом, которое отделяется достаточно жестко не только социально, но и культурно. Оно уже начинает говорить другим языком, оно начинает иначе выглядеть. Само по себе это не так страшно. Кстати, это довольно типично для Восточной Европы, если мы посмотрим. XVIII век, все элиты восточно-европейских народов, так или иначе, в том числе и в языковом плане, отделяются от своих народных масс. Полонизация белорусского и украинского шляхетства, в Чехии примерно та же самая проблема, когда местная элита и интеллектуалы говорят преимущественно по-немецки. На самом деле, это еще не криминал. Это вызов больше для самих образованных слоев в тот момент, когда начинается их собственная рефлексия по поводу нескольких важных событий. Первое из этих событий происходит внутри страны, второе важнейшее событие происходит вовне страны. Первое событие связано с пугачевским восстанием, когда, собственно, этот слой сталкивается с тем, что можно назвать социоцидом, когда, собственно, уничтожается, люди по одному простому признаку: дворянин – все, на виселицу. И второе событие – это Великая Французская революция, которая ознаменована не только падением монархии, но главным образом, началом процесса формирования наций-государств. И американская революция, конечно же, и те революции, которые потом будут происходить в первой половине XIX века в Европе, связаны с тем же процессом. Главный тренд 1848 года в Европе – это как раз борьба за национальное государство. Национальное государство, оно, конечно же, должно как-то объединять всю нацию. Если мы говорим о том, что мы исторический народ, если мы ведем спор, начиная с Чаадаева, о том, исторический мы народ или нет, мы должны каким-то образом все это объединить, мы должны найти пути сюда – в народ. Здесь внизу все спокойно, здесь все нормально: нас усмирили, своего рода полицейское государство создает под конец правления Екатерина II, все замечательно, но Лермонтов почему-то пророчествует: «Настанет год, России черный год, когда царей корона упадет…».

Тем временем, внутри этого элитарного слоя происходит важный раскол, кстати говоря, тоже при Екатерине. Жалованная грамота дворянству, возможность освобождения от службы, появление некоего слоя, который никогда не служит, который уже не вовлечен в государство, тем не менее, в какой-то степени продолжает оставаться агентом государства в деревне. Потому что, владея поместной землей, он со своей стороны взаимодействует с этой общиной, и так далее. И здесь еще важно, что к 1860-м годам, здесь у нас возникает еще третий важный слой, который потом, собственно, и пойдет в народ – так называемые разночинцы, которых государство выращивает, как раз, во многом начиная с Екатерины II. В этот момент власть еще не потеряла адекватность и понимает, что народ жуток. Никто иллюзий, особенно после пугачевского восстания, не строит. Какие тут свободы, какая тут единая нация? Давайте идти так медленно, шаг за шагом, откроем несколько университетов, откроем сеть школ, и будем образовывать, будем просвещать, и будем постепенно вовлекать в это гражданство, к нам сюда все большее и большее число людей. И какой результат полстолетия спустя? Появляются поповские дети, дети однодворцев, дети сельских старост, дети городских мещан, которые получили образование, а должного применения этому образованию не находят. Или еще хуже, они начали получать образование, а у государства не нашлось средств окончательно его обеспечить, оно требует за это плату, а платы нет, эти люди маргинализируются. И именно этот слой образует революционное студенчество, которое, с одной стороны, ближе всего к народу, а с другой стороны, оно уже не принадлежит к нему, оно принадлежит к барам.

И вы знаете, вот еще что. Я сейчас позволю себе такую вещь, может быть, немножко поверх правил. Меня удивляет, если честно, умозрительность суждений всей русской общественной мысли XIX века. И когда я читаю Аксакова, и когда я читаю Герцена, который, кстати, полемизирует с немецким этнографом Августом Хаксхаузеном, и сам признает, что вот же нам пишут, что на самом деле, крестьянин не будет заботиться о земле потому, что надел он получает временно. Но это, дескать, все вздор, только и отмахивается Герцен. Я не нахожу объяснения этой слепоте, кроме некоторой беспечности – крестьяне смотрели на бар, как на прекраснодушных белоручек. У них у всех так или иначе был обеспечен некий уровень, даже если очень бедный по городским меркам, для деревни – всяко выше порога выживания. Это беспечность, опасная беспечность, это некоторая общественная незрелость, если угодно, которая здесь сказывается. Плюс нежелание педантично и методично изучать реальность. Наверное, так.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Спасибо.

ИЗ ЗАЛА:

– Спасибо за лекцию. Я хотел бы уточнить, во-первых, все-таки те данные, которые вы приводите, скорее всего, относятся к центрально-европейской России, но все-таки и Кубань, и сибирские кержаки, и так далее и так далее, там некоторые различия были. В связи с этим, вы начали говорить о рентабельности крестьянского хозяйства, но оно, конечно, не только из наделов складывалось, сам-2 или сам-3, там еще были в общинном пользовании луга, леса, и там что-то тоже делалось, добывалось. Так вот в связи с этим, ну хорошо, а рентабельность помещичьего, среднего тульского помещика, какая была?

ЖАРКОВ В.П.:

– Спасибо, что напомнили, я совсем забыл оговориться: да, речь идет о центральных и центральных черноземных губерниях, где существовало развитое поместное землевладение и крепостное право. На Юге, в Сибири, и на Русском Севере ситуация была иная. Но именно здесь – в центральных губерниях – будут разворачиваться наиболее драматические события русской революции в деревне, вплоть до антоновского мятежа. Барское хозяйство рентабельно, прежде всего, на юге, где возникают сельскохозяйственные латифундии, работающие исключительно на внешний рынок. Рентабельность хозяйств в центрально-черноземном районе возрастает, когда туда прокладывают железные дороги, потому что это подключает местных  помещиков к доходам от экспорта зерна. Но эти доходы не идут, скажем, на индустриализацию страны, они тратятся преимущественно на обеспечение условий роскоши для узкого слоя латифундистов, многие из которых к началу революции уже предпочли оказаться где-нибудь подальше, в комфортной загранице. Не случайно историк Сергей Александрович Нефедов вообще выдвигает радикальную точку зрения, что помещичьи земли в пореформенной России фактически можно вычесть из состава страны. Ведь все, что на них производилось, все те доходы, которые с этой земли получались, будучи частью мирового торгово-финансового оборота, к России и ее населению все это особого отношения уже не имело. При этом барин за вторую половину столетия в глазах мужика проделал примерно следующий транзит. В крепостном хозяйстве – он заступник, гарант власти «большаков» в общине, благодетель на случай неурожая или эпидемии. Если барин богат и влиятелен, его крестьяне ведут себя заносчиво и нагло со своими соседями, у кого баре не такие важные. Так было, что в XVII веке, когда крестьяне большого боярина могли обидеть даже соседнего мелкого дворянина, что в XIX во времена Троекурова и Дубровского. После отмены крепостного права барин перестал быть заступником, но остался неким важным ресурсом. Работая на него можно получать деньги, которые нужны для уплаты податей и покупки промышленных товаров. Но чем дальше, тем больше росло напряжение: барин вроде бы теперь такой же землевладелец, но земли его не делятся внутри общины, сам он земли не пашет, но при этом земли у него больше, чем у любого крестьянина. В условиях аграрного перенаселения, когда за 50 лет размер крестьянского надела в среднем сократился в два с половиной раза – это раздражает, как минимум. И барин при этом далеко не всегда эффективен, особенно в тех же центральных районах. Земли у него вон сколько, а сам весь в долгах, и дом уже фамильный заложил. Так барин превращается в беспомощного белоручку, слабака. И как только урядник перестал смирять народ должным образом, произошло то, что произошло – барину пустили «красного петуха», а земли его забрали и поделили.

КОЛОЗАРИДИ П.:

–  Друзья, если есть еще вопросы, у нас как раз осталось время на пару вопросов.

ИЗ ЗАЛА:

– Вопрос такой, государство царское подступалось к индустриализации (в общем-то, первый этап русской индустриализации – это конец XIX века) подступалось к решению аграрного вопроса: Столыпинская реформа, другие мероприятия. Советская власть, в общем-то, те же самые проблемы решала другими способами, хотя разные подходы рассматривались. Как вы считаете, являлись ли особенности того, что сделала советская власть, следствием неких большевистских догм, или просто царские попытки не увенчались успехом, значит, ищем другой способ? То есть это была прагматика, или влияние каких-то идеологических представлений, или их сочетание?

ЖАРКОВ В.П.:

– Я думаю, и то, и другое, потому что, конечно, идею общего блага в деревню приносят интеллигенты. Вы понимаете уже, да, из моей речи, что туда вот принесли сначала народники, потом большевики. Большевики, кстати, конечно, не понимали крестьянство. Они, например, смотрите, Теодор Шанин на это обращает внимание, теория циклической мобильности, кто богат, а кто беден в деревне? Ленин говорит: «Ставка на бедняка». Не понимая одного – то, что Стивен Хок обозначил как «бедные богатеют, богатые беднеют». Вот смотрите – вы молодая семья, отделились от родителей, у вас маленькие дети, работаете вы вдвоем с женой, вы, в общем, бедно живете на этой стадии. Прошло лет 12-14, у вас старшие сыновья подросли, они, так сказать, еще под вашей властью, и вы начинаете богатеть. Богатые семьи в России – это семьи с большим числом взрослых детей. Вроде бы те, кто родились в вашей семье позже – они родились уже в более  богатой семье, но что произошло дальше? Дальше вы умерли, произошел раздел вашего надела между большим числом детей, и ваши дети опять обеднели. Богатый и бедный может быть в течение жизни, несколько раз. И кто здесь богатый, а кто здесь бедный – это всегда ситуативно. Тому мужику, о котором я рассказывал, который разбогател и завел сад, знаете, что говорили? Уже подожди, еще ты будешь равен с нами, еще сравняешься с нами, зазнался ты, деревья тут выращивать с яблоками, вот еще будет тут засуха, и получишь. Плюс еще вот эти все стихийные бедствия. То есть, по большому счету, это такая очень интересная ситуация, которая в голову большевикам совершенно не приходит. И они, конечно, решают все ломовым способом, в какой-то степени прагматически, а с другой стороны, конечно, идеологически. Они же не делают прусские фольварки, они создают колхозы, в идеале крестьянские коммуны, то есть все-таки за этим стоит социалистическая идея, но при этом, конечно же, и прагматики в этом более чем достаточно, потому что есть просто бухгалтерия государства, которую надо сводить. Они понимают, что крестьянская лошадка – это не ресурс в промышленную эру, это обуза, и с этим надо что-то очень быстро сделать. Надо одних заставить работать, собственно, по той же схеме, что и в латифундии, только теперь всей страной. Хлеб – это по-прежнему наш ресурс в мировом распределении труда. На вырученную от его продажи валюту теперь уже покупаются не предметы роскоши, как это происходило в пореформенной России, а станки, оборудование, технологии, которые обмениваются, с одной стороны, на хлеб, а с другой стороны, на остатки предметов роскоши царской семьи, на яйца Фаберже, потому что станки важнее. При этом какая-то часть крестьян должна прийти в город, чтобы стать здесь рабочей силой, которая будет поднимать Магнитку и так далее. И она здесь оказывается в очень плачевном положении: сталинское рабочее законодательство, я думаю, вы знаете. Там все не очень-то просто, и здесь, скорее, диктатура инженера. Инженер сталинского призыва – это очень уважаемая и серьезная фигура, живущая в каменном доме, а не в бараке, как рабочие, приехавшие из деревни. Вот сталинская индустриализация. С другой стороны, те, кто остались в деревне, они должны пахать, кто не согласен, есть третий путь, он тоже начертан.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Спасибо, ну и последний вопрос.

– А вот скажите, как отражено влияние церкви и вообще христианского, православного и раскольнического на рубеже, при переходе?

ЖАРКОВ В.П.:

–  Спасибо! Тоже осталось за скобками, а это важный вопрос. Мне сложно его касаться, потому что я трогал его меньше. Существовало априорное убеждение, что народ темен, слеп, но набожен. Это общее интеллигентское убеждение XIX века. Поэтому народоволец апеллирует к Писанию, что надо бунтовать. То же самое по-своему делают и консервативные народники. Победоносцев, например, создает церковно-приходские школы. Это же консервативная народническая утопия. Просто основанная не на том, что надо революционные ценности пропагандировать, а наоборот – мы будем сообщать традиционные ценности. Мне в свое время приходилось рецензировать совершенно прекрасную диссертацию на эту тему, о том, во что это вылилось. Кстати говоря, очень многие революционеры (поскольку в церковно-приходских школах платили мало, и брали туда в качестве учителей кого попало), многие недоучившиеся студенты шли работать в церковно-приходские школы учителями. Ну, и сами понимаете.

Смотрите, к Богу отношение такое: крестят довольно быстро, но это функциональная вещь. Бог – это сила, которая находится где-то во вне. Он может покарать, а может и не покарать – интеллигентские наблюдатели видели в этой двойственности червь народного сомнения. Я сейчас имею в виду никонианскую церковь, конечно. Старообрядцы – за скобками. Старообрядцев я не трогаю, ибо я очень их люблю. Я вообще считаю, что если какой-то хозяйственный потенциал, и вообще потенциал, был в русском обществе, то он весь проявился в старообрядцах. Мы с вами помним, кем было большинство русских крупных предпринимателей до революции. Знаете, кстати, как потомки старообрядческих семей отличаются сегодня? Когда своя ложка в доме у каждого, когда каждый ест своей ложкой в доме, – это один из признаков старообрядческой семьи. Там отношение собственности, отношение многих других «свой – чужой» совершенно разные. Мы сейчас их не трогаем. Но, как дачник, вам скажу, что иметь дом рядом со старообрядческой деревней одно удовольствие, никто никогда не залезет. И второе, этнографы до сих пор говорят о том, что если ты приезжаешь в старообрядческую деревню, все: а) трезвы, б) блестяще знают все курганы в окрестностях и могут о них рассказать. Если вы приезжаете в соседнюю, никонианскую деревню, будет несколько иной результат. Не комментирую, не хочу говорить, ибо здесь я пристрастен.

Вот смотрите, если вы существуете в условиях, когда у вас нестабильное земледелие, когда в один год урожай, а в другой год колоссальный неурожай, и это, в общем, далеко не всегда коррелирует с вашими обращениями к Богу, а, скорее, обусловлено какими-то невольно наблюдаемыми вами природными циклами, вы обрастаете целым количеством суеверий. Кстати говоря, в каждом крестьянском доме живет домовой, и он живет под печкой, на печке же спит «большак», глава двора, у него личный контакт с домовым. Как у хасида личный контакт с Всевышним, так у русского «большака» личный контакт с домовым, который ему говорит, когда он обеднеет, когда будет неурожай, когда будут какие бедствия или наоборот. Другой момент. Мальчик выучился начальной грамоте и зарабатывает тем, что читает Псалтырь по покойным – получи три-пять копеек за ночь, это один из первых его заработков. Церковь носит функциональный характер: она оформляет брак, она оформляет рождение, похороны; в какой-то степени, особенно для женской половины, она служит каким-то утешением. А мужик, устав с работы, может пропустить перед службой чарку другую. При этом нормальное явление – ссора между приходским попом и общиной. В обязанности общины входит содержание попа, которого присылают откуда-то извне. Он пришел, дальше надо договориться о том, сколько этой общине ему за все платить: за службу, за поддержание храма. Глядя на эти тяжбы, в какой-то степени понимаешь, что, конечно же, в 1920-е годы было страшное большевистское иго, комиссары в пыльных шлемах и черных кожанках, и что все они демоны, но, вообще-то, в центральной России мужики были не прочь поучаствовать в грабеже церковных драгоценностей, когда из города приезжали закрывать храм. Я опять сейчас не беру Сибирь, я не беру север, где старообрядцы, Польшу не беру, где ни одного костела не тронули при коммунистах. А здесь, в общем-то, деревня собирается, не для того, чтобы дать отпор «врагам православной Руси», а сама часто берет церковную утварь и так далее. Потому что страшная мысль иногда может возникнуть: а не была ли церковь такой же в известной степени обузой, навязанной извне? И если бы не надо было содержать, то и не содержали бы. Это не протестантская община в Северной Америке, здесь церковь – не центр общины, отнюдь. Это какая-то внешняя надстройка: вот есть барин, вот есть церковь, вот есть урядник, вот есть соседи. Все заданно извне.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Спасибо. Василий, у меня вот какой вопрос. Когда мы рассуждаем об «Экономике заслуг», идея заключается в том, что мы позволяем людям, общине, сообществу (я сейчас нарочно путаю термины) так или иначе оценивать деятельность друг друга, чтобы они могли сказать, это хорошо, или это плохо. И, соответственно, мы могли сказать, понравилось нам сегодняшняя лекция или не очень, понравится нам чай или нет. И труд каждого, таким образом, так или иначе, оценивается. Идеализированное представление об общине, как я понимаю, заключается в том, что там этот механизм работает, что там он нормально функционирует, и люди получают по заслугам. Это такой идеализированный образ общины, гемайншафт, наверное, даже не совсем российский, потому что в России, как я понимаю, это было то ли разрушено, то ли изначально не существовало. Соответственно, возвращаясь к теме с народниками, с интеллигенцией и с народом, у меня вот какой вопрос. Первое, верили ли народники в то, что внутри крестьянства существует либо такой механизм, либо возможность такого механизма? Потому что мы сейчас верим, я сразу могу сказать, мы верим, что среди нас существует возможность такого механизма. Вопрос уже, чем это обусловлено, но он не в прошлом, а он, скорее, даже в будущем. И, второе, если он существует, или даже если он не существует (это, в общем, неважно), планировали ли народники его как-то развить, создать, навязать, что-то с ним сделать? Короче, не идем ли мы часом их путем?

ЖАРКОВ В.П.:

– Смотрите, конечно, те, кто создавал народническую идеологию, исходили из того, что это все готово, что уже есть готовая социалистическая община. Но чем еще хороша эта готовая ячейка, с точки зрения того же Герцена? Как он пишет, государство и вся вот эта дворянская империя – это кора, которую просто надо отодрать. И оставить целое (оно готовое, оно работает). Народники исходили из того, что есть самоуправление внутри, что староста избираем и подконтролен. Здесь, кстати говоря, ошибка, конечно, не все члены общины имеют право голоса, а только главы дворов, только «большаки». А вот эти все их дети, которые тяглы тянут, они под «большаками». Правда, бывала и другая ситуация: «большаки», у которых много детей, они с ними со всеми приходят, чтобы их глас был громче всех, то есть на сельском сходе большая семья громче всех кричит, поэтому ей больше всех достается. Это одна из причин неравенства и ненависти между соседями. Конечно же, понятно, они сейчас как откроют свой рот, так все и будет у них, и все распределения и так далее. С другой стороны, ошибка Герцена состояла в том, что русская крестьянская община - это, прежде всего, была фискальная единица. И две основные функции общины – распределение податей и распределение наделов, эти подати обеспечивающих. И третья функция, третья повинность – это обеспечение социальной защиты. Но это привнесенная государством задача, а народники Герцена полагают, что это, на самом деле, ситуация, имманентно данная общине. Вот здесь очень важная ошибка, ошибка просто на знание ситуации, которого, увы, не было. И самое большее, что меня пугает, и вот это, к сожалению, сегодня объединяет нас с ними, – нежелание знать ситуацию. Изначальная ангажированность какой-то идеологической установкой, изначальное следование тому, что должен быть «народный дух», должна быть община. «О! Нашли! Все, хорошо. Ответили басурманам, немцам». У нас тоже это все есть, когда сегодня нам нужно найти гражданское общество: или средний класс, и вот давай отвечать «проклятым басурманам» с Запада, где у нас тут средний класс, а где гражданское общество. Революция, конечно, многих вернула к реальности, но было поздновато.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Чтобы не заканчивать совсем на такой минорной ноте, Анна.

АННА:

– Я боюсь, что я не прибавлю оптимизма. Я хотела спросить. Создается впечатление, что была огромная масса крестьян, жизнь которых была скотской, и вели они себя по-скотски. И были какие-то люди идиотического поведения, которые совершенно не умели правильно оценить, что за объекты исследования перед ними находятся. Но вы говорили, что интеллигенция привнесла в русскую деревню понятие «общественного блага». Ну, хорошо. Допустим, там не было выстроенных идеологических конструкций. Но, может быть, существуют исследования различных апокрифических сказаний (лубок, например), из которых становится понятно, что это народное представление о том, что есть справедливость, что есть справедливое государство, что такое хорошая семья. Ну, не может же быть такого, что все друг друга били, и вот тебе исполнилось 40 лет, и тебя на свалку.

ЖАРКОВ В.П.:

– Нет, подождите. Я не хотел быть таким образом понятым. Можно я вашу интонацию немножко переформулирую. Во-первых, я описал тяжелейшую жизнь людей, рожденных и оказавшихся не по своей воле в обстоятельствах постоянной борьбы за выживание. Причины тому социальные природные, какие угодно, но я ни в коем случае не хотел здесь выступать в роли судьи этих людей. Я лишь констатировал существовавший у них образ жизни. И не мне о нем судить, потому что я в нем, хвала Всевышнему, не находился. Это первое. Второе, люди, которые шли в народ, были, с одной стороны, конечно же, заложниками своих идей, но, с другой стороны, они были ведомы высокими помыслами, и этого мы с вами тоже никак не можем упустить. Это очень этически обусловленная среда, где высокие помыслы чего-то стоили. И, опять же, за это я могу им только поклониться. Я не принадлежу поколению людей, которые выросли на книге Юрия Трифонова «Нетерпение», я эту книгу в юношестве прочитал с крайним нетерпением. Но я знаю поколение советской интеллигенции, более старшее, чем я, которые эту книгу держали в качестве основы, повлиявшей на их мировидение. И за это я их уважаю и стараюсь как-то понять. Что касается третьего, то, конечно же, справедливое общество, это там, где царь, где хватает земли, где хороший урожай и где младшие уважают старших, а старшие не обижают младших. Вот это, наверное, их патриархальная идиллия. Она присутствует, она замечательна и, более того, она в какой-то степени транслируется дальше в представления интеллигенции о народе и русской общине.

– Ситуация такова. Большая земля, крестьяне и царь, а все прекрасные образованные идут лесом.

ЖАРКОВ В.П.:

– Почему лесом? Нет. В 1920-е годы, как ни странно, действительно, страна была ближе всего к реализации этой замечательной утопии. Царем стала большевистская партия, где было немало интеллектуалов, между прочим. Ладно, хорошо, побунтовали мужички, их смирили, железной рукой, но смирили. Разрешили торговать. Всю землю отдали. И все. Чаянов пишет крестьянскую утопию. Она, в общем, могла реализоваться. Вопрос в том, кто бы тогда делал индустриализацию? А так, в общем, все было как раз очень близко к тому, что все будет хорошо. Крестьяне живут в своих деревнях, у них оказалось больше земли, им еще государство пытается подбросить какую-то технику, создает машинно-тракторные станции и так далее. Все как бы замечательно. И ведь есть достаточное число авторов и публицистов, которые видели в этом реальную альтернативу. Если бы, действительно, восторжествовала бухаринская линия. Это было очень популярно в годы перестройки. Наверняка многие помнят все эти разговоры про крестьянский социализм. Так что, на самом деле, счастье было возможно. И оно возможно сейчас. Я скажу вам больше, оно сейчас есть. Смотрите, во-первых, мы с вами потихонечку уходим от народнических шор. И, кстати, за последние 20 лет наша интеллигенция в этом плане проделала колоссальный транзит. Во-вторых, мы живем в более современном обществе. Мы научились пользоваться многими благами быта, мы вообще очень другие. Все, что я здесь рассказывал, уже за рамками социальной памяти современной молодежи, большая часть которой живет в крупных городах и по крайней мере на бытовом уровне достаточно развита и образованна. Поэтому, давайте не будем расстраиваться. А место какому-то греху всегда находится в жизни человеческой, и об этом сказано как раз, по-моему, в Писании.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Спасибо большое. Видите, все-таки мы закончили на бо лее мажорной ноте. Это радует.

ЖАРКОВ В.П.:

– Я старался.

КОЛОЗАРИДИ П.:

– Кроме того, не бьют, подумалось мне еще. Скоро все будет совсем по заслугам. Я сейчас размышляла о том, что эту ситуацию можно рассмотреть с разных точек зрения, с разных аналитических трактовок. Можно сказать, когда производство сосредоточено только на распределении, и внутренней экономики нет, и распределять можно только тумаки, то логично, что они и распределяются. С другой стороны, можно посмотреть со стороны социальной или исторической структуры. О том, что происходило, как раз Василий нам рассказал, со времен Петра, Екатерины и других. И можно посмотреть со стороны структуры повседневности и, я так понимаю, та книга, на которую вы так много раз ссылались, она именно об этом. И там тоже можно находить какие-то ответы. Поэтому большое спасибо Василию за то, что вы нам сегодня рассказали целый трактат, с одной стороны, и еще сказали, прочитать со всех других сторон. Большое спасибо вам за вопросы и за внимание. Ну, а мы продолжаем смотреть с других сторон на прошлое, будущее и, естественно, настоящее нашей общественной жизни. И, сразу могу сказать, что в следующий четверг у нас будет Георгий Белозеров, это руководитель Русского Управленческого Сообщества. Он будет рассказывать про то, что все будет хорошо, он будет рассказывать про бизнес коммунизм, а именно про людей как раз производящих, предпринимающих и в современной двадцатилетней России, в которой все как-то меняется, и мы стали лучше пользоваться всякими цивилизационными прибамбасами. Вот те, кто эту инфраструктуру делает, по мнению Георгия, который управляет одним из этих объединений (довольно большим), они решили устраивать такое в жизни сообществ, общин, ну, и даже мы не побоялись поставить в название слово «коммунизм». В общем, будет очень интересно, хотя мы будем говорить уже не о прошлом, а о настоящем и будущем. Поэтому приглашаю всех в следующий четверг. Отметить заслуги сегодняшней встречи, вы можете, пустив традиционный русский рубль в наш cash-box, то есть ящик для денег, который стоит на выходе. Ну, а справа от нас находится кухня, где есть чай, печенье и прочее вознаграждение нам за долгий и интересный вечер. Еще раз всем спасибо и до следующего четверга.